где ты родина моя , лучшая на свете.
И узнает и простит, теплым ветром встретит,
это родина моя, лучшая на свете.
Нас погодой не балует,
Вот и кончилось лето,
"До свидания, Италия!"
жил бы в Сочи...
В этой осени никто не виноват, не виноват.
Я уехал, я уехал в Петербург,
А приехал в Ленинград.
Город весь прошли
И последней улицы
Название прочли
А название такое,
Право слово, боевое
Варшавская улица
По городу идет
Значит нам туда дорога,
Значит нам туда дорога,
Варшавская улица
На запад нас ведет...
В чашках фарфоровых стынет жасминовый чай.
К раме оконной приколот обрывок листа,
А на листе одинокое слово "прощай".
Я надеваю пальто, потому что зима,
И, потому, что мой дом не похож на уют.
Там, за песчаной косой, пропадают дома,
В тихую гавань мои капитаны плывут.
Австралия, мой дивный остров,
На палубах моих флотилий,
Плывущих в Австралию, играет мелодия,
Красивая, легкая, как всплеск волны.
Там за кормою прозрачные плещут моря,
В этих морях золотые живут караси.
Флагом на мачте багровая всходит заря,
Это один из любимых цветов на Руси.
Я начинаю отсчет Фантастических дней,
Выброшу в море пальто, там не будет зимы.
Я увожу корабли в чужеземный Сидней,
МЫ НЕ РАБЫ и НЕ РЫБЫ, а РЫБЫ НЕМЫ.
Австралия, мой дивный остров,
На палубах моих флотилий,
Плывущих в Австралию, играет мелодия,
Красивая, легкая, как всплеск волны.
Городок не велик и не мал.
У Печоры, у реки,
Где живут оленеводы
И рыбачат рыбаки.
К берегу туманному,
В голубую глухомань,
Невидаль таманную.
Бродит там среди камней
Дух в одеждах демона,
Освещает пристань мне
Яркой диадемою.
Вынув шею из петли,
Водку пьет с морячками,
Разбивает корабли
И играет мачтами.
Чинят сети рыбаки,
Варят суп с улитками,
Он их души-лоскутки
Зашивает нитками.
Нагадает по руке
Счастья бесконечного,
И оставит на курке
Палец подопечного.
Птица к буре прокричит -
Тень накроет от крыла,
И никто не отличит
Гром от грома выстрела.
Заманил меня в Тамань,
К берегу отлогому,
В голубую глухомань,
В демоново логово.
Серый путник на тропе,
Прячущий в карман звезду.
Пусть оставит при себе,
Иль отпустит к Господу.
Голос царственный зовет,
В море волны бесятся,
Легче перышка плывет
Парус в свете месяца.
по этим древним площадям, по голубым торцам.
Мой город носит высший чин и звание Москвы,
но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
Иду по улицам его в рассветной тишине,
бегу по улицам кривым (простите, города).
Но я - московский муравей, и нет покоя мне,
так было триста лет назад, и будет так всегда.
Ах, этот город, он такой, похожий на меня:
то грустен он, то весел он, но он всегда высок.
Что там за девочка в руке несет кусочек дня,
как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет?
Это сообщение отредактировал ascon - 29-10-2007 - 00:04
Солнце сквозь щеки туч,
Здравствуй, мой Магадан
Здравствуй, весенний луч
Возле пивной мужик,
Кружку поднес к губам,
И на руке возник
Чайками, Магадан!
Магадан, значит опять домой -
в этот волшебный сон
Магадан, сон, где короткой весной
Я как пацан влюблен...
За свистом ветров на безбрежном твоем берегу,
За пением трав придорожных,
За смутным дрожаньем палатки.
Я открываю тебя,
А открыть до конца не могу.
Я открываю тебя у подножья вулканов,
Из-за облаков - открываю тебя все равно.
Будь то обновленье мое, мои самые дальние страны,
Я открываю тебя,
А ведь ты уж открыта давно.
Ты говоришь о себе неохотно, нескоро,
Словно человек, навсегда погруженный в свое.
Как же так выходит, что давняя слава того командора
Мне два столетия с лишним спокойно уснуть не дает.
Я открываю тебя, как друзей открывают
Среди тех людей, с кем случайно дороги свели.
Да, я открываю тебя! Понимаешь, так тоже бывает,
Я открываю тебя я вблизи от тебя, и в дали.
Здравствуй, Камчатка! Пусть твой океан будет кроток,
Пусть длинные рыбы хвостами в сетях шевелят,
А мне из далекого города, словно с того пакетбота,
На удивленье прохожим кричать:
"Эй, ребята, Земля!"
Голуби вверх, блики крыш,
Старый бульвар
И на деревьях пожар
Лондон-Париж
голуби вверх, блики крыш,
Ты помни, ты помни..
Трону руками - ну что в них такое?
Зори лесные, резные закаты,
Белые спины тропинок горбатых.
И проберусь я по травам упругим,
И протяну эти камушки другу.
Он усмехнется и скажет толково:
"Это, сдается мне, из Конаково".
Он их с ладони в ладонь переложит,
Вспыхнут глаза теплотою тревожной,
Радугой станут сквозь пальцы лучиться
Чьих-то стоянок далеких зарницы.
Это к тому, чтоб, годами окован,
Не позабыл ты свое Конаково.
Это к тому, чтобы в будущих встречах
Слышать кипение пенистых речек.
В чем дело сразу не поймешь
А просто летний дождь прошел
Нормальный летний дождь
Мелькнет в толпе знакомое лицо
Веселые глаза
А в них бежит Садовое кольцо
А в них блестит Садовое кольцо
И летняя гроза
А я иду, шагаю по Москве,
И я еще пройти смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу.
Над лодкой белый парус распущу,
Пока не знаю с кем.
А если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве..
И вспомню о Москве..
И не браться бы за это мне.
Кто же звал, что в Братске девять Братсков
И что старый Братск лежит на дне.
Разберись-ка, где у них начало,
Как мне девять за один принять,
А вообще бы я в любом осталась,
Если б ты не ожидал меня.
Дым костров на побережье горек,
Небеса подобны парусам,
И шагает этот странный город,
Корпуса теряя по лесам.
По лесам, по перелескам пестрым,
По огням береговых ночей,
И шагать ему легко и просто
С полотном дороги на плече.
Не остаться мне и не расстаться,
Голоса его во мне гудят,
И глядят мне вслед все девять Братсков,
Девять братьев на меня глядят.
Мне домой через барьерный грохот
К подмосковным голубым огням.
Может, было бы не так уж плохо,
Если б ты не ожидал меня.
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры - матросы твои -
приходят
на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.
Он валит, как наш, и тает, как наш
в апрельской воде.
А в Рединге смех,
и траурный марш, и свадебный марш,
как, впрочем, везде.
А а Рединге свет
витрин и реклам. Я в отсвете том,
как будто в огне.
А в Рединге след,
не чей - нибудь - мой, как Рединга след
отныне во мне.
Припев : Ах, зачем Земля вся поделена нами?
Ведь ее Господь не делил для нас вовсе,
но у каждого из нас есть свое знамя,
и свои леса, и в лесах своя осень.
Под Москвой уже яблони в цвету белом,
в Рединге горят розовым огнем вишни.
Как же ты, Господь, так все хорошо сделал,
как же у тебя нескладно так вышло...
Мы в редингский паб
на пинту пивка, на джина бокал
заглянем с тобой,
и время, как трап,
отъедет от нас, и нас вознесет
наш шар голубой.
Он, как дирижабль,
парит в пустоте... Да, разные мы,
но схожи в одном:
нам вместе лежать -
в английской земле иль в русской земле -
но в шаре земном.
Припев.
А в Рединге день
свое отшумит, закончит полет
и канет во тьму.
И будет, как тень,
уайльдовский дух всю ночь напролет
тревожить тюрьму.
И будете вы,
игрушки-дома, стоять под луной
года и года...
Я завтра - увы! -
вам ручкой махну и вряд ли уже
увижу когда...
Тополиный пух летает вдоль умытых мостовых.
Может есть красивей страны, может лучше есть житье,
Я настаивать не стану, видно каждому свое.
Я бродил по Заполярью, спал в сугробах,жил во льду,
Забредал в такие дали, что казалось - пропаду,
На высоких перевалах, в непутевом том краю
Ты мне руку подавала, руку верную свою.
О, Москва, Москва святая, я встречал тебя везде:
В синих просеках Алтая и в далекой Кулунде.
Ты не просто город где-то,ты видна в любой ночи,
Развезли тебя по свету, словно песню, москвичи.
гуляет бриз над бунами.
Я снова в Ялте высажен,
а год - как ветром сдунуло.
В нем десять лет поместятся,
я до него был неучем,
и вот теперь полмесяца
тревожиться мне не о чем.
Со мною рядом друг - в удаче ли, в беде ли,
душа моя вконец еще не оскудела, -
бездействует она. Но южное безделье
на самом деле есть блаженнейшее дело.
Я занят только им. Я с суетою в ссоре.
Я погружаюсь в лень, как будто в кущи рая,
и за день десять раз бросаюсь в зелень моря,
и десять раз на дню живу и умираю.
В кроссовках, джинсах, платьицах,
с морскими схожи натиском,
людские волны катятся
по набережной ялтинской.
Они спешат насытиться
по кабакам, по рюмочным,
а мы с тобой рассыплемся
по берегам полуночным.
Нам стаи бесенят топорщить будут рожки,
пред нами распахнут ворота всех бастилий,
и золотой луны искристая дорожка
как будто бы для нас расстелется по штилю.
Растают, как мираж, унылые эрзацы
безликих наших и достопочтенных буден,
и будет нам с тобой восторженно казаться,
что было так всегда и только так и будет.
Но жизнь стоглазым Аргусом
свои посты расставила,
и карамелька августа
во рту почти растаяла.
Едва ли нам запомнятся
все эти пальмы-фикусы,
но нам до гроба полниться
той карамельки привкусом.
Мы провезем его по шпалам и бетонке,
ненужный южный хлам швырнем на антресоли,
но серость наших дней и наших душ потемки
теперь белым-белы от черноморской соли.
Осыплется листва царицынского леса,
снега запорошат останкинские ночи,
но будут нам светить сквозь снежную завесу
и Гагры, и Мисхор, и Туапсе, и Сочи...
Раскрасавец двадцатых годов,
Позабывший про старость и раны,
Он и нынче, представьте, готов
Нам служить неустанно.
Он когда-то гремел и блистал,
На него любоваться ходили.
А потом он устал и отстал,
И его позабыли.
По проспектам бежать не дают,
В переулках дожить разрешают,
Громких песен о нем не поют,
Со смешком провожают.
Но по улицам через мосты
Он бежит, дребезжит и бодрится
И с горячей ладони Москвы
Все сойти не решится.
Я, брошенный к столу предчувствием беды,
В дрожащей полутьме рукой дрожащей вывел:
"Дождь смоет все следы... дождь смоет все следы..."
Четырежды падут все вехи и устои,
Исчезнут города, осыпятся сады,
Но что бы ни стряслось, тревожиться не стоит -
Дождь смоет все следы... дождь смоет все следы...
Ведь время - тоже дождь, который вечно длится,
Который не щадит ни женщин, ни мужчин.
Он хлещет наугад по крышам и по лицам,
По инею волос, и кружевам морщин.
И, сколько б ты ни жил, в какой бы ни был силе,
И кто бы ни склонял тебя на все лады,
И сколько б ни вело следов к твоей могиле -
Дождь смоет все следы. дождь смоет все следы.
Так думал я, когда от грома задрожали
Промокшие дворы. И два моих птенца,
Которых мы с тобой так рано нарожали,
Устроили галдеж перед лицом отца.
И понял я в тот миг, от ливня изнывая,
Что детский этот крик, ворвавшийся сюда,
И есть тот самый след, который несмываем,
Который негасим никем и никогда.
...А дождь стучит вовсю. И помощи не просит.
Звенящую метлу, зажав в своей горсти,
Он драит тротуар, как палубу матросик,
И мокрый тротуар, как палуба, блестит.
у каждой эпохи свои подрастают леса.
А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в "Яр" заскочить хоть на четверть часа.
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью:
машины нас ждут и ракеты уносят нас вдаль.
А всё-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
хотя б одного, и не будет отныне, - а жаль.
Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,
разумный свой век, многоопытный век свой любя.
А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему,
и мы до сих пор всё холопами числим себя.
Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,
мы всё обрели - и надежную пристань, и свет...
А всё-таки жаль: иногда над победами нашими
встают пьедесталы, которые выше побед.
Москва, ты не веришь слезам - это время проверило,
железное мужество, твердость и сила во всем.
Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,
ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.
Былое нельзя воротить... Выхожу я на улицу
и вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается...
Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет!
Пальцы стисну - аж хрустнут фаланги...
Мой курносый седеющий ангел,
мы с тобой еще будем в Крыму.
Нас еще изабеллы лоза
исцелит от столичного сплина,-
лишь бы старость не горбила спину,
лишь бы солнце слепило глаза.
Где бы век ни пришлось куковать,
сколько б жизнь ни расставила вешек,-
как соленый миндальный орешек,
нам с тобой еще Крым смаковать.
Отпускные деньки коротки,
но они повторятся, ей-Богу!-
лишь бы смерть не пристроилась в ногу,
лишь бы жизнь не брала за грудки.
Уроженцы рождественских стуж,
накануне отъезда в столицу
мы свои посмуглевшие лица
запрокинем под солнечный душ.
Ни айву не хочу. ни хурму,-
лишь бы море под солнцем искрило,
лищь бы знать, уезжая из Крыма:
мы с тобой еще будем в Крыму!
и затемненье улицы одело.
Ты научи любви, Арбат,
а дальше - дальше наше дело.
Гляжу на двор арбатский, надежды не тая,
вся жизнь моя встает перед глазами.
Прощай, Москва, душа твоя
всегда-всегда пребудет с нами!
Расписки за винтовки с нас взяли писаря,
но долю себе выбрали мы сами.
Прощай, Москва, душа твоя
всегда-всегда пребудет с нами!
и струхнул там не на шутку:
мы такими в жисть не будем,
мы мораль блюдем не ту.
Стало мне ужасно плохо -
там и местному-то жутко,
а простым советским людям
там совсем невмоготу.
Там на фото что ни девушка -
будто ей одеться не во что.
Срамоту эту кромешную
не приемлю, же конечно, я.
Но смотрел ее подолгу я,
ибо полон чувством долга я
всем поведать, кто не видели,
чтоб, как я, возненавидели.
Значит, так: однажды в Сохо,
где из секса воздух соткан,
где девица, если в блузке,
то под блузкою - гола.
Вся налившаяся соком
подошла ко мне красотка -
девка, стало быть, по-русски,
а по-аглицки - "герла".
И сжимает она локоть мне:
мол, не скучно ли вам в Лондоне,
и глядит так обольщающе,
так мне много обещающе...
Но, ее не слыша лепета,
я стою такой бестрепетный
и сжимаю хваткой львиною
восемь пенсов с половиною.
Я налево, я направо -
и она туда ж, отрава.
А в ногах - как будто вата,
все напрасно - я горю!
А она мне шепчет страстно:
"Ах, какой вы строгий, право!
Вы, наверно, консерватор?"
"Нет, я русский", - говорю.
Она грудь в меня направила -
а у меня другие правила.
Уж она от страсти корчится -
а мне совсем ее не хочется.
От нее несет немыслимо
чем-то вроде "Диориссимо",
но меня тошнит от запаха
загнивающего Запада.
Озарен моральным светом,
опасаясь жуткой драмы,
объяснил я ей по-русски
в этот вечер роковой,
что на белом свете этом
окромя жены и мамы
и общественной нагрузки
мне не надо никого.
Вся горячая и юная,
как вослед она мне плюнула!
Что-то крикнула, родимая,
страшно непереводимое.
Но, на дурь ее не сетуя,
я пошел из Сохо этого,
той девицею не понятый,
но с головою гордо поднятой!
P.S.
Об ее припомнив теле,
я слюну украдкой вытер:
от таких - скажи на милость! -
как себя я огражу?
Я весь день провел в отеле,
я один боялся выйти,
а уж что мне ночью снилось -
никому не расскажу.
Но сердца от холода свело:
- Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Отечество в опасности!
Танки входят в Царское Село!
Я уеду в Комарово
январь обронит дождь, как сущую безделицу,
мне харьковская ночь насвищет тот мотив,
что душу бередит и надвое не делится.
На вымокшей Сумской, не ведая родства,
вне суетной молвы, вне пошлого и ложного
два ангела земных, два зимних божества
сольются впереди в единство невозможное.
Наутро я в себе замечу их следы,
ступлю на них - и вот, казня меня и милуя,
две радости мои и две мои беды
сплетутся за спиной в единство шестикрылое.
И вертикальный вихрь шуршащих этих крыл
со мною взмоет ввысь упруго и напористо
над россыпями лиц, которые открыл,
над ледяным дождем, который ночью лил,
и бросит на вокзал перед отходом поезда.
Вокзальные часы ударят десять раз,
ударят, как звонарь на колокольной звоннице,
и увлажнит глаза прощальный шелест фраз,
и лязгнут буфера, и поезд с места тронется.
Все канет в темноту - и ты, и он, и вы,
и тающий перрон, и с ним такая жаркая,
клокочущая (ах!), недолгая (увы!),
хмельная благодать полуночного Харькова.
Европейцам — форменный бардак:
Женщины хоть носят покрывала,
А мужчины ходят просто так.
Бог с аглицких небес английской внемлет пастве.
Любимая моя, я от тебя сейчас
за тридевять земель и в тридесятом царстве.
Его я пересек и вдоль и поперек,
полна моя душа, пусты мои карманы.
Туманный Альбион - он так меня берег,
что я не увидал ни одного тумана.
Мне в Лондоне теперь знаком любой квартал,
меня берут в полон старинные фасады.
Я с Диккенсом вчера весь вечер проболтал,
а завтра на обед я приглашен к Форсайтам.
Английский пробил час на аглицких часах...
Я писем не пишу, но только вы поверьте -
я очень скоро сам в потрепанных джинсах
влечу в наш старый дом, как письмецо в конверте.
И двери распахну, и задохнусь от слез,
и дети закричат, и мама тихо ахнет,
и где-то за стеной соседский тявкнет пес,
почуяв, что в дому нерусским духом пахнет.
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти - четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
где - ах, кабы я мог! - навсегда бы осел
и ходил бы ночами на дюны,
пил бы горькую водку в кромешной тоске
и заезжих бы женщин любил на песке,
пока юный еще, пока юный...
Пока юный еще, все победы - не те.
В мельтешении дел, в городской маете
не обретши ни душу, ни тело,
жил и был бы на Ниде, как вольный казак.
Ничего бы не делал. Точнее сказать -
ах, чего бы я только не делал!
Есть блаженное дело: закутаться в плащ
и отправиться ночью на вымерший пляж,
неухоженный и охладелый.
И, как брошенный пес в опустевшем дому,
побродить по песку одному, одному, -
это тоже блаженное дело.
...Мне бы сдунула Нида морщины со лба,
как сухую листву. Но паскуда-судьба
мне мои не отпустит печали.
Все персты у судьбы указательные -
повинуясь перстам, встану затемно я
и мотор заведу, и отчалю.
Будет утро бодрить, как сухое вино,
будет, словно в романсе, туманно оно.
Будет сердце сжиматься от горя.
Я промчусь по косе, как лихой катерок,
и затылок погладит сырой ветерок,
долетевший с Балтийского моря.
Но свои отстояла права.
По полям, по краям, по крупицам
Собирала Россию Москва.
Нам от предков досталась в наследство
Бесшабашность потешных полков,
Удалое российское детство
На пороге суровых веков.
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.
Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, черная птица, и ты, голубая.
Согласно прогнозу последних известий,
Неделю нам жить, во снегах утопая.
А в городе вести: скитаются вместе
Та, черная птица, и та, голубая.
Две птицы скитаются в зарослях белых,
Высокие горла в снегу выгибая.
Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
Я - черная птица, а ты - голубая.
Качаются лампочки сторожевые,
Качаются дворники, снег выгребая.
Молчащие, беглые, полуживые,
Я - черная птица, и ты - голубая,
Снега выпадают и денно и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.
Снега, снегопады, великие снеги!
По самые горла в снегу утопая,
Бежали и бродят - ах, в кои-то веки -
Та, черная птица, и та, голубая.
Зимой с иголочки леса.
Здесь жили сказочные тролли,
Здесь мы творили чудеса.
Здесь горы в белых облаках.
Пора больших тревог…
Горит в заснеженных сердцах
Альпийский огонёк.